Большое интервью с руководителем отдела социально-культурных исследований «Левада-Центра» (признан иноагентом) Алексеем Левинсоном в издании The Bell. Приводим цитаты, которые показались нам интересными.
В самый канун начала спецоперации, в феврале, когда военные приготовления были видны, войну ожидали 45% опрошенных, а 49% думали, что обойдется. Но наряду с этим на протяжении года мы фиксировали самый высокий уровень опасений по поводу мировой войны. В феврале боящихся, что она перерастет в мировую войну, было очень много, почти 60%.
В марте люди говорили и о страхе, и об ужасе, и о стыде, то есть о негативных чувствах, но также и о гордости за Россию, за то, что мы сделали нечто похожее на присоединение Крыма, за то, что мы проявили свою волю. Примерно поровну проявлялись эти эмоции. Произошло нечто великое и нечто ужасное – такая была реакция.
Сейчас, с одной стороны, россияне предпочитают считать специальную операцию ограниченным событием. Поэтому даже в бытовых разговорах ей не присваивают наименование войны. Настоящая война – в популярном ее понимании – это когда сыплются бомбы на нашей территории.
С другой стороны, это же трактуется как противостояние с Западом, Америкой, НАТО. Украина, как и Грузия в 2008 году, представляется как страна, исполняющая волю главного противника.
Получается такая конструкция, при которой, с одной стороны, в общем, ничего страшного не произошло. А с другой стороны, то, что происходит, имеет историческое, геополитическое значение. Это удобная для сознания конструкция, которая, в общем, позволяет чувствовать самоуважение, что россиянам очень важно. «Мы воюем не со страной, которая заведомо слабее, а с мировым злом». Но при этом это не настоящая война, так что нет опасности.
Нет ощущения, что мы как народ – воюем. В обществе знают, что воюют контрактники, а не солдаты по призыву. Контрактники же воспринимаются как люди, которые сами приняли такое решение, получают за это деньги, это их работа. Если они погибают, то это издержки профессии. То есть для общества это регулярное, а не чрезвычайное событие.
В этом смысле эта спецоперация отличается от, скажем, афганской и чеченской войн, где погибали «наши ребята, наши мальчики». Сейчас никто так не говорит.
Украина в глазах россиян лишена субъектности, не воспринимается как страна, это местность; украинцы как народ, как нация не видятся, потому они и не считаются врагами. Вместо украинцев есть какие-то там нацисты, фашисты. Людям предложено не вдумываться, что это значит, и они предпочитают не вдумываться. Просто нашим противостоят какие-то совсем плохие и совсем чужие.
Тем, кто говорит, что высокая поддержка СВО во многом связана с отказом людей отвечать на прямые вопросы, просто очень не хочется признавать, что российский народ огромным большинством поддержал действия власти. Проверки показали, что никаких отличий в поведении респондентов в этих опросах нет.
Не надо тешить себя надеждой, что где-то есть большинство, которое не поддерживает спецоперацию, просто оно не охвачено опросами.
Другое дело, что за этими ответами скрываются у одних твердые убеждения, а у других настроения момента, которые могут смениться на другие, в том числе и противоположные.
Современное устройство российского общества таково, что для него сейчас образ врага имеет исключительно важное значение для внутреннего сплочения нации, для мобилизации. Есть общества, в которых этот образ врага тоже присутствует, но он не влияет так существенно на то, как организована общественная жизнь.
У нас действует правило быть «как все». Это связано с тем, что уже в первые десятилетия советской власти этой властью, чтобы было удобнее управлять, из народа было создано массовое общество. Это делалось системой пропаганды, массовым искусством, едиными условиями жизни и труда, единой системой образования и так далее.
Так до сих пор устроено наше общество – в нем командная система. Было решено, значит, надо исполнять, и все.
И негативная идентичность – это сильный способ объединения, который эксплуатировался в сталинские времена, отчасти в брежневские и, в общем, эксплуатируется сейчас. Мы попробовали жить без этого во времена Горбачева и раннего Ельцина. Мы можем теперь констатировать, что эта попытка не удалась.
Применение ядерного оружия российской стороной – это очень сложный вопрос. Люди очень не хотят, чтобы их лояльность Путину подвергалась каким-то испытаниям. Они считают, что ядерное оружие нельзя использовать. Задавать вопрос, может ли Путин отдать такой приказ, – это заставлять людей думать о том, что им почти непосильно с точки зрения их душевных переживаний. Нельзя одновременно доверять Путину и думать, что он сделает что-то, что нас всех убьет.
Если понимать усталость от спецоперации как недовольство, когда люди начинают требовать, чтобы военные действия остановились, такого нет. Или пока нет.
Люди просто отворачиваются от нее. Срабатывают элементарные механизмы опривычивания, рутинизации – пока это всего лишь новости откуда-то, а не события личной жизни или близких людей.
Ожидать, что санкции могут повлиять на уровень поддержки – большой промах, потому что большинство – мы это измеряли в случаях санкций после Крыма и сбитого «Боинга» – отвечают, что в ответ на санкции мы не должны менять свою политику.
Во-первых, санкции не влияют резким образом на экономику. К примеру, в последние годы замедление роста было настолько плавным, что допускало психологическую и экономическую адаптацию основной массы людей.
Во-вторых, в качестве реакции рождаются настроения, мол, нам это нипочем, а то даже и на пользу, будем жить на всем своем.
Кроме того, простой расчет, что с ухудшением экономического положения уменьшится поддержка власти, он неверен. Такая связь не обязательна. Знаменитый образ – холодильник против телевизора – в современной России не работает. Экономическое положение людей стало хуже, они об этом сами сообщают, но свою поддержку спецоперации, одобрение Путина они не сокращают.
Люди готовы жить в каком-то новом мире в изоляции – зато пусть будет Россия великой, такой, с которой считаются все великие державы.
Авторитет Путина, значимость его как лидера – они не про благосостояние. Он в глазах населения вообще не отвечает за внутренние экономические процессы, а отвечает за славу России на международной арене.
В массовое сознание очень глубоко внедрили мысль, что в 1990-е после развала СССР Россия была унижена. А потом мы стали «вставать с колен», активизировались во внешней политике, нас боятся и, значит, уважают – вот это связывают с деятельностью Путина.
Идея демократии оказалась скомпрометированной. И ликвидацию большинства ее институтов, возведенных в 90-е, люди допустили спокойно. Только самые грубые нарушения вроде массовой фальсификации результатов голосования вызвали относительно массовые протесты.
Власти ответили на эти протесты радикальным усилением репрессивной системы. Все сделано для того, чтобы протест был не делом масс, а делом героических одиночек. Но все, в том числе и те, кто планирует и осуществляет репрессии, знают, что есть предел, за которым они перестают гасить протест, а напротив, начинают его разжигать. Фокус в том, что где лежит этот предел, никто не знает.
Иногда в ситуациях, когда общество очень сильно чем-то обеспокоено, напугано и так далее, начинается поиск чужих, виноватых, кого-то, кого в этот момент сочтут именно внутренним врагом. Это может начаться спонтанно, но гораздо более вероятно, что это будет запущено властью на локальном или федеральном уровне.
Пока что власти к этому инструменту [на массовом уровне] не прибегают, потому что когда этот процесс начинается, то он, как я сказал, может уже входить в режим самопожирания, и те, кто репрессировал, окажутся репрессируемыми. Это показала, к примеру, наша история 1930-х годов.
